Приведен в исполнение... [Повести] - Гелий Рябов

Странно-то как… Я ведь из-за него стал красным. И офицером не стал тоже из-за него. Как это объяснить? Не знаю. …Стучит поезд, и колеса выговаривают горькие слова по погибшим товарищам:

Клянемся же над этими могиламиВсе вынести, все выдержать иль пасть…

Сколько нас погибло… Сколько погибнет еще? Я видел перчатку, ее можно было надеть на руку, ребята отобрали ее у пленного офицера Сибирской армии. Он сплюнул перед расстрелом и сказал: «С руки вашего башибузука снял. Остался бы жив — еще снял. И снимал бы столько, сколько бы сил и времени хватило». Не хватило ему. Не дали. Суровый Татлин, мой комиссар, приказал его убить мирно — пулю в затылок над ямой, которую он выкопал себе сам. Я видел, как он ее копал. Копал и пел: «Увидеть вновь коронованье, спеть у Кремля аллаверды».[21]

Я видел трупы красноармейцев с отрезанными головами, с отрубленными руками. Война — гражданская. Татлин объясняет: «Либо мы, либо они. Терциум нон датур».[22]

И я думаю: неужели не скажут о нас правды? Что останется в истории, которую мы сделали? Слова? Дела? Вымысел?

В открытое окно плеснула переливом кадриль. Мой любимый танец, есть в его движениях странная нежность и печаль. Татлин не любил гармошки, у него тоже воспоминания. В местечке, где он родился и вырос, его часто били и заставляли плясать — под гармошку. Так у них забавлялся урядник. Татлин говорит: «Ты — латыш, тебе не понять моей черной и святой злобы. Читай поэта революции Александра Блока». Он сунул мне растрепанную газету, там была эта поэма. Я не понял ничего: красногвардейцев сравнивают с уличными бандитами, и Христос радуется их грабежам и убийствам. Прости, Татлин, но это — контрреволюция!

— Скажу так… — он долго вглядывался в мои волосы — так скользил его взгляд (а может, он не хотел смотреть мне в глаза?). — Революция, контрреволюция… Болтовня, Азиньш. Революционно то, что удобно и выгодно рабочему классу, беднейшему крестьянству и красноармейцам. Все остальное — контрреволюция, и даже в том случае, когда неопытному или неразумному кажется, что слово и дело революционны. Это классовый обман, против которого есть только одно средство и лекарство: классовая позиция и классовая бдительность. Владеешь ими — и никто тебя не обманет!

Может, он и прав… Но есть сомнения в ночи, и стук колес вызывает их из черной бездны, которая не есть душа… А что она есть? Мы, я, бьемся с теми, кто хочет вернуть прошлое, царизм; эсеровская белогвардейщина потому и белогвардейщина, что льет воду на мельницу монархистов, хоть сами они, эсерики, — прав Татлин — мечтают остановиться на «феврале», буржуазную республику им надо, не царя, нет… Что же есть эта буржуазная республика? Она есть свободная эксплуатация человека человеком — и вот это неприемлемо для меня — портного и сына портного, я привык все делать сам, своими руками и никого не заставлять гнуть спину на себя. Я — с Лениным. Я свободен в своем труде, ты свободен, он — тоже свободен. Я читал Горького. Труд каждого на радость всем, за это стоит драться и умирать. Есть смысл эту идею предложить всему остальному миру. В Северной Америке правит, капитал, он правит в Англии, Франции, он везде — и значит, трудовому человеку плохо. Я за то, чтобы всем нам, трудовым людям, было хорошо. Я за то, чтобы, закончив здесь, в России, перекинуть праведный пожар борьбы и возмездия на другие земли и страны, поднять всех угнетенных на борьбу за лучшую долю. Свободный труд породит свободное искусство, свободную науку и свободную литературу. Пушкин, я знаю, был одинок, и Байрон был утесом среди кочек, а разве плохо, если весь народ, если каждый станет Пушкиным, Байроном и этим… Шекспиром? И не будет границ, и язык, может быть, выработается общий.

Я не останусь в армии — не потому, что я не люблю нашу бивачную, неспокойную, опасную жизнь, а потому что сколько еще просуществует армия? Вот Татлин говорит, что Ленин был за поголовное вооружение всего народа, а не за армию, но потом понял, что только сильная армия в состоянии защитить РСФСР. Но ведь это только пока идет война. А когда мы одержим победу над эсерами и белогвардейцами, когда весь остальной земной шар по нашему примеру взметнет красный флаг — зачем армия? Чтобы справиться с ворами и грабителями — хватит небольших отрядов. Да и будут ли они в нашем завтра, эти тараканы царизма?

Хорошо думается под стук колес… Нет границ, язык общий, и я больше не латыш, а Татлин больше не иудей, и каждый занят своим любимым делом. У меня было полкнижки «Что делать?». Вторая половина, где рассказывается о прекрасном общежитии мужчин и женщин, которые вместе воспитывают детей, шьют одежду и наполняют мозг чтением умных книжек. Если я доживу до победы — я сотворю такую коммуну. Мы будем шить самые красивые пиджаки и брюки на земле, и мою коммуну будут знать и заказывать в ней одежду трудящиеся всего мира!

Однажды я спросил об этом Вацетиса — это было уже после 6 июля, когда наша латышская дивизия вошла в Москву и спасла революцию и Ленина от покушения спиридоновских полупартийцев. Иоаким — я люблю его, пусть он бывший полковник, но он воистину отец всем нам, латышам красного цвета, — сказал: «Я не читал этой книги, „Что делать?“, но знаю, что написана в ней ерунда. Никогда люди не смогут жить вместе, в одной огромной квартире и читать друг другу рассказики, это все придумали мечтатели — Кампанелла, Мор и Фурье, это неосуществимо, пойми». Я возразил. Я сказал, что вижу в общем быте и душевном общении нечто абсолютно привлекательное, надежное — вот ребенок, к примеру, схватил инфлюэнцу, а мне срочно надо сшить заказ из Испании? И я обращаюсь к Татлину — в соседний коридор, и он ухаживает за моим ребенком, пока я стремлюсь сделать приятное и полезное товарищам из провинции Гвадалахарра. Я спросил: «А во что веришь ты, Иоаким? За что тогда воюешь, презрев золотые погоны и присягу царю?» Он ответил: «Царя нет, и присяги нет. А народ задавлен, унижен, забит насмерть. Я воюю за свой народ, Арвид. И за русских тоже — так уж приходится, я не жалею об этом. Но счастье придет не от полоумных мечтаний. Не от фаланстера и общего клистира. Счастье придет, когда выдавим из себя рабов, как это сделал Чехов, больной и умирающий, но могучий, понимаешь? Счастливы будут только сильные духом. Я хочу дожить до этого и поэтому стреляю в бывших товарищей — офицеров».

Горят деревни, их зажгла гражданская война, у людей долго не будет очага и крова… Нет. Не понимаю Вацетиса. Вместе, сообща — и устроиться легче, и болезни победить, и голод одолеть. Я не считаю себя виновным в том, что горят эти деревни. Пусть их даже зажгли мои красноармейцы, — все равно в этом виноваты эсеровские бандиты. Не будь их — не пришлось бы стрелять, взрывать, поджигать. Вот пришел Татлин, и глаза у него снова пылают сумасшедшим огнем. «Что случилось, комиссар?» — «Не знаю. Я заколебался и пришел посоветоваться. Знаешь, нам не нужно свободное время, а то вот едем-едем, конца не видно, я все и всех проверил, — все в порядке, и вдруг понял, что думаю о посторонних вещах. Это непозволительная роскошь, Арвид… Вот скажи, нужна любовь или только непримиримая ярость к отступникам и спокойное равнодушие ко всем остальным? Я читал про Отелло, Ромео и Джульетту — есть такие рваные книжки в моей прошлой жизни, я знаю, что ты тоже читал рваные книжки — скажи: любовь — это же мука, зачем она? Дети появляются в результате правильного физиологического акта, если они будут правильно воспитаны, они станут врачами, учеными, инженерами. А любовь? Зачем? Разве не лучше ровные, спокойные, товарищеские отношения? Вот как у нас с тобой?» — «У тебя не было любимой женщины?» — «Нет. Женщины — были, любимых — не было. Любить женщину… Я не знаю, что это такое». — «Я тоже не знаю. Пока. Но предчувствую — она будет. Как можно рожать детей и не любить? Мой отец любил мою мать, я это знаю, комиссар». — «Выходит, я чего-то просмотрел, проморгал, недопонял?» — «Ты сух, комиссар. Ты просто-напросто сухарь».

Я долго размышлял над этим разговором. Нет. Он не сухарь. Мы говорим о таких вещах, которые никогда прежде не были предметом обсуждения у нормальных людей. Хорошо это или плохо? Новые мы люди, рожденные революцией и гражданской войной, или просто свихнулись от вечного недосыпания, недоедания, ран и болезней?

Что нас толкает в красное завтра? Почему мы опровергаем вечные истины? Неужто только потому, что они произведены на свет учеными в сюртуках, а не рабочими и крестьянами в рваных рубахах? Главный вопрос: что необходимо изменить в нашей бывшей черной жизни, чтобы навсегда выйти к свету и солнцу?

Я не знаю этого.

Заскрежетали тормоза, лязгнули вагоны, на пороге появился мой порученец Фриц — узколицый австриец, военнопленный из чехословацкого корпуса, месяц назад он перешел к нам (чехи подняли мятеж по всему Сибирскому пути, предлог нашелся: «советвласть» мешает вернуться на родину, по-чешски «родина» — семья, — это лживый предлог. Чехи и словаки поддались эсеровской агитации: вы — враги советвласти, она вас сгноит, уничтожит. Да и какой честный демократ-европеец не восстанет духом и винтовкой против «кровавой диктатуры Ленина»? И они поддались. Ленин говорит, что все на волоске. Но мы не дадим порваться этому волоску, нет, не дадим): «Я приказывал остановку. Нечего жрать. Виден фольварк, Богатый дом, там возьмем». Вышли, саженях в двухстах — райские кущи и облезлая крыша Богатого дома. Крыт железом по высшему разряду. Втроем маршируем впереди взвода охраны штаба.